В Рязани, как-то, темной ночью, когда Луна взошла блином, завыл в лесу балладу волчью, матерый волк с кровавым ртом. Должно быть бешенством болевший, слюной голодной изойдя, он извивался словно леший, по ветру носом поводя. 

И чья-то кость в его желудке, скребла нутро зовя к борьбе, и сок желудочно-порочный, бурлил винтом маня к еде. Но кто же ночью в лес приходит? Какой глупец назло судьбе, без страха и сомнений бродит — в такую темень быть беде!

Все звери спят поджавши ноги, хвосты на узел закрутив, и даже лось откинул роги, копыта на пеньке забыв. И тишина, лишь хвостик белки, торчит носочком из дупла, да филин злой расправив зенки, вопит пугая: — Уха-ха!

Прилег уж было волк на травку — видать сегодня мне облом, придется завтра спозаранку, спешить на кладбище потом. Там средь могилок позабытых, бывает вылезет рука, и будто ищет что-то рядом, а следом вылезет нога. 

Покойник встанет из могилы, из ветхих стареньких гробов, и будет рыскать что есть силы, живого — чтобы выпить кровь. И тут хватай его скорее, пока мертвец натурой слаб, тащи в нору его быстрее, грызи всю ночь костлявый зад.

Но вдруг меж двух осинок голых, сквозь свет чахоточной Луны, хруст веток под ногой бессонной, раздался из чернильной мглы. В ушанке, в драном малахае, пугливо озирая лес, мальчонка кустик раздвигая, к полянке на пенечек влез. 

Ладонь ко лбу прижав трусливо, вокруг поляны оглядев, видать сама пришла пожива — подумал волк слюну стерев. Метнулся тенью неминучей, блеснул оскалом челюстей — души, кромсай, зубами мучай, хрусти обломками костей.

Но паренек взмахнув руками, упав на жухлую траву, успел ногою в лапте старом, ударить волка по горбу. И лишь клыком задев мальчишку, проткнув вонючий лапоток, но в рану он занес заразу, слюну больную в кровоток.

А тут и люди подоспели, держа в руках своих колы, и факелами отогнали, хромого волка за кусты. Дрожал парнишка в лихорадке, от страха потерял порты, но в кулаке своем зажатом, сжимал лохматые клочки.

Героем прибыл наш парнишка, в Рязань на бричке удалой, на радость маме и братишкам, пусть без штанов — зато живой! А звали паренька Иваном, родители его попы, святой водою отпоили, от сглаза, порчи и беды.

И станет наш Иван ученым, поклявшись извести болезнь, из каждой лайки придорожной, будь то чесотка или лень. Ходил он с клизмою холодной, налив туда касторки смесь, вводил ее под хвост, подкожно, собачек спиртом протерев.

То Павлов был — наш физиолог, маня дворняжек колбасой, для опытов жестоких свору, собрал от жизни холостой. Слюной собачки исходили, когда Иван водил рукой, знать в колбасе живая сила, была слюна та дорогой.

Ее политики скупали, что в думе царской речь вели, для сладких тем то сахар клали, для горьких перец развели. Слюной собачьею целебной, лечили грыжу, простатит, и даже Ленину стаканчик, на митинг в праздник принесли.

Каштанку Чехов притаранил, Тургенев нес свою Му-му, а Баскервиль — английский барин, своей собаки пер слюну. Профессор наш — Преображенский, от пса по кличке Полиграф, припер ведро слюны прекрасной, шприцом во сне ее собрав.

И лишь две хитрые собачки, не пожелав признать Минздрав, умчались в космос на упряжке, и Королева покусав. Слюна их в космосе застыла, летит теперь в понурой мгле, навстречу солнечным светилам, назло проказнице судьбе.

Но для охраны от шпионов, что лезут к нам таясь в ночи, Джульбарса с преданным Мухтаром,  к границе в клетке привезли. Слюна теперь их ядовита, клыки пропитаны чумой, не далеко уйдут бандиты, с партийной кассой золотой.

А вам товарищи родные, кого измучил дома пес, несите в клинику быстрее, пока наш ценник не подрос. Заплатим за слюну дороже, клещами выдавим до дна, пусть будет наш бюджет надежней, спокойным сном царит страна.

Всем Шарикам и Тузикам посвящается!